Название: Тоска
Автор: Марианна Кросс
Бета: WTF D.Gray-man
Гамма:  +Nea+
Жанр: психодел, хоррор, мистика, драма
Категория: слэш
Размер: 5475 слов
Пейринг/персонажи: Тысячелетний Граф/Нэа
Рейтинг: NC-21
Краткое содержание: Иногда она не проходит...
Примечание: Часы являются вымышленными, я верю, что у Графа есть уединённая спальня. Возможно — в доме среди пшеничного поля...
Предупреждение: некрофилия, фанон
Благодарю за поддержку  +Nea+ и  yukihiro, которые знают, что она — не проходит.
Дарится бро

читать дальше

Он не понимал, что это за место.
Оно выглядело, мягко говоря, неприятным и странным, непонятным совершенно, и это непонимание раздражало, злило даже. Высокие своды над головой уходили ввысь, в бескрайний потолок. Это были не небеса, но и не купол неведомого храма. Скорее всего, просто комната, как в Ковчеге, но без потолка, наполненная мягким и очень ровным светом. Белые сугробы устилали все вокруг: то ли снег, то ли просто обрывки чего-то. Начинка набивных игрушек, куски ваты? Видимо, нет. Не излучая холода, они шуршали, как живые. Был тут и ветер — он поднимал их, мелкие-мелкие хлопья.
А еще здесь царила почти полная тишина. Кроме тихого шелеста и тяжелого дыхания — ничего. Здесь было ужасно, отвратительно скучно. Ничего, способного хоть как-то радовать глаз, дать пищу мыслям. Огромная жуткая палата для умалишенных, не иначе. Даже стен, о которые можно побиться головой, либо не существовало вовсе, либо они были столь далеки, что пока добредешь до них — просто подохнешь от скуки, как собака. И тебя медленно-медленно засыплет непонятно чем, будто никогда и не существовал ты на свете…
Господин Тысячелетний Граф, которого сейчас звали просто и коротко: Адам, мог бы в точности описать, что за измерение, так похожее на заснеженное поле со стороны, но ему было не до этого. Сейчас в этом странном месте, уютно устроенный на целом сугробе легких обрывков, умирал Четырнадцатый Ной. Его тяжелое хриплое дыхание будто бы насильно разрывало тишину, пугало тихий уютный шелест и самого Адама.
Он прекрасно понимал, что этот лишний в их Семье мальчишка, такой упрямый, сильный и... безумный, сейчас умирает. На такой нежной и открытой сейчас, тонкой шее чернели следы от пальцев - широкие полосы, мгновенно налившиеся чернотой. Дышать Четырнадцатому было до невозможности тяжело - в передавленном горле булькало, на мягко очерченных пухлых губах пузырилась кровавая пена. Влажные пушистые ресницы его дрожали.
Рука, поддерживающая голову Четырнадцатого, чуть приподнялась, давая некое подобие облегчения. Запоздалый жалкий жест, обязанный продлить мучения на несколько бесконечно долгих секунд, только и всего.
— Нэа... — произнес Адам почему-то грустно. Ответом ему была упрямая вспышка почти закатившихся глаз и безумная улыбка. Яркая, словно приманка, она будто озарила тонкое лицо умирающего странным светом. Смешанное с ненавистью, безумие влекло к себе, манило, притягивало. Такое понятное, близкое, общее для обоих. Роднившее крепче, нежели любовь. Сильнее, чем даже узы древней памяти давно покинувшего все миры на свете Ноя.
Сейчас Адам уже остыл от недавнего апломба, и все его существо заполняло непривычное чувство почти болезненного сожаления. Жалость, боль, неотвратимо наступающее одиночество... Все это было новым, неожиданным и неприятным до крайности. По игре иронии он победил лишь для того, чтобы испытать все это. И было ему сейчас почти невыносимо. В конечном итоге только самому себе хуже сделал. Жалкая месть, слишком жалкая.
Слишком жестокая к себе самому.
Четырнадцатый уйдет, а он навсегда останется в этом мире, один на один с проклятым шелестом. С этой мелкой навязчивой мишурой, успевшей нагло устроится в их волосах и на одежде.
— Наш мир... только наш с тобой, брат... и вправду ужасен... — с трудом прохрипели ему в ответ. Нэа не издевался. Он просто проинформировал.
Улыбка никуда не уходила - и как она еще давалась ему? Провести по ней пальцем, собирая пену и еще теплое, слабеющее дыхание. Проделать это, не осознавая собственных поступков, просто потому, что так правильно. Да, и еще... еще... И еще провести языком по губам, встряхнуть с силой тяжелеющее в руках тело. Всего несколько минут назад такое удивительно сильное при внешней хрупкости, опасное, полное жизни и энергии.
— Мне страшно, брат… — почти беззвучно прошелестел умирающий, улыбка Нэа потухла, словно слишком резко задутый огонек. Нэа вздрогнул, его желтые глаза сменили цвет на светло-карий. В них застыла боль, мука и что-то теплое, почти похожее на нежность.
Адам вздрогнул вместе с ним.
Его обезумевший взгляд все скользил по заострившимся чертам, словно выискивая в них что-то.
Вдалеке раздался хлопок, и зазвучала музыка.
«Мальчик ляжет и уснет...» — донеслось до слуха, хотя слов точно не звучало. Просто он знал их, и от этого было еще несноснее. Адаму стало одиноко, жутко и больно. Он подавился беззвучным криком внезапно навалившегося горя. Табакерка, музыкальная шкатулка? Значит, где-то там есть крышка. И где-то там есть стены. И механизм. А управляет им пресловутый Бог, наверное.
Тогда кто же он, с рогами на голове, такой? Не Дьявол уж точно. Четырнадцатый, возможно, владел ответом. Или мог помочь ему это понять.
А теперь, безусловно, уже поздно. Слишком поздно.
Ветер усилился, и Граф инстинктивно прикрыл лицо Нэа от вихря из проклятых хлопьев. Они послушно замерли, осыпавшись у ладони.
Только сейчас Адам понял, что все еще в перчатках. Взгляд замер на указательном пальце, окрашенном красным. Только сейчас он понял, что всю их так называемую «беседу» вёл в человеческом облике.
И видимо лишь поэтому смог одержать верх.
— Победа. Она должна быть приятной, правда? — Адам задал этот вопрос в никуда, почти детским обиженным тоном, пытаясь смотреть вперед, поверх волос Нэа. И не мог, а белое уже изрядно припорошило темные прядки. Взгляд против воли опустился на уже ставшее неестественно бледным лицо, отмеченное странной нежностью и мукой.
Вначале его вела лишь теплая жажда прикосновений. Он приподнял легкого, как ребенка, Нэа на руки. Его вес наполнял странным волнением. Сейчас-то тот не мог оттолкнуть или сделать вид, что прикосновения неприятны. Ладонь медленно гладила мягкую кожу на прекрасном и таком спокойном сейчас лице.
— Ты же у меня совсем малыш… — ласково произнес Адам, срываясь на гласных. — Мой маленький братишка, которому было бы лучше оставаться просто жалким человеком. И тогда бы…
А что тогда, он и сам не понимал. Стер бы с лица Земли вместе с остальными людишками? Безусловно. И тогда бы никогда не испытал этой болезненно-странной привязанности, отравляющей не хуже, чем крепчайший яд. Граф поспешно стянул перчатку зубами и порывисто провел пальцами по остывающей коже Четырнадцатого.
Люди. Теплые. Имеющие право на легкую жизнь.
Они должны умирать — такова их судьба. И он, разочаровавший сходством с ними, посмевший оставить Адама одного в этом проклятом месте. Слишком быстро сломавшийся. Неужели просто такой же, как они? Да как подобное могло произойти столь скоро? Разочарование, возмущение, боль, обида — а может, их причудливое сочетание? - вызывали крайнюю степень раздражения. Бесили просто. Никто еще не обманывал Господина Графа так хитроумно и в то же время до смешного просто. То, что Нэа предал их Семью, убив своих братьев, было еще простительно, а вот то, что он так поступил с ним — любящим его Графом Миллениума... Да как он вообще посмел решиться на это?! Оставить одного, просто уйти навсегда! А они бы могли, могли….
Если бы только...
Потом его повела ярость, смешанная со страстью, и почти болезненное желание. Было ли это потребностью очернить, опорочить или просто влюбленным стремлением получить свое, пока это возможно? Это не имело никакого значения. Сперва Адам покрывал поцелуями его щеки и губы невинно, без всяких задних мыслей. Но потом, потом… От прикосновений пока еще теплой кожи к губам крышу сорвало начисто. Но Адам все еще злился, очень злился на Нэа — такого покорного и безжизненного.
Быстрые поцелуи становились все агрессивнее, в них появилась жадная страсть. По негласным правилам с мертвыми этого делать нельзя. Это считается одной из самых омерзительных вещей. Но у Графа были оправдания. Он стоял выше правил, существующих для всех остальных – уже настолько грешник в обычном понимании, что уже никакое новое прегрешение не могло навредить его репутации. Он просто хотел сделать это с Нэа – хотя бы раз. И целовал - глубоко, нажимая пальцами на подбородок, вылизывая изнутри чужой рот, собирая языком солоновато-дурманящий вкус крови.
Он окончательно осознал, что творит, лишь когда Четырнадцатый был окончательно избавлен от одежды. Вот он — перед ним, и на серой нежной коже, припорошенной белыми хлопьями, словно снегом, появились новые синяки и царапины. Припухшие, едва посиневшие губы и напряженные соски придавали Четырнадцатому распутный вид. Граф склонился над ним, устроившись меж разведенных в стороны ног и расстегивая свои брюки.
— Ты мой, Нэа Уокер… — прошептал он бессвязно.
Нэа, естественно, ему не ответил.
Адам с силой развел ноги «брата» пошире, впервые прикасаясь членом к бедрам Четырнадцатого, таким горячим в сравнении с его прохладной кожей. Ощущение это оказалось просто восхитительным, но Адам недолго предавался ему. Почти невинные развлечения его не устраивали, поэтому, Граф зашел дальше. Нэа оказался упругим, неподатливым и узким. Слишком узким, и Адаму самому было больно, но это уже не имело абсолютно никакого значения. Адреналин почти заставлял кровь кипеть. В груди с левой стороны все сдавило странной болью, словно там в ближайшие секунды должно что-то разорваться. Каждый новый толчок рехнувшегося сердца отдавался в висках, и Граф подстроился под его ритм. В нем – нечастом, но сильном – он медленно разрывал чужое неподатливое тело, вбиваясь в него до упора. Пальцы вдавливались в бедра Нэа все сильнее, изящное тело неестественно выгибалось под мощными толчками. Адама всего трясло — тело Четырнадцатого поддавалось нелегко, каждое новое движение в глубину причиняло почти непереносимое жжение, но он довел дело до конца.
Внутри Нэа будто что-то лопнуло. Одуряющая теснота, охватывающая Графа, наполнилась теплом. При толчках едва слышно захлюпало, и теперь дело пошло значительно лучше. Адам, забывшись в пьяном удовольствии обладания, трахал тело «брата» безжалостно и грубо, наседая на покорного любовника всем весом, терзая теряющую тепло кожу укусами, жадно шаря по ней руками.
Граф сам точно не мог сказать, сколько раз он кончил, прежде чем успокоился. Сам он ярко ощутил две вспышки удовольствия, может, оргазмов было и больше.
В себя Адам пришел лишь много позже. Помутнение отступило. Получив с помощью останков Четырнадцатого физическое удовольствие, он ощутил странную, ни с чем не сравнимую опустошенность. Видимо, прошло уже много времени. Адам был полностью одет, если не считать плащ, и сидел, неловко вытянув ноги, возле тела Нэа, брошенного им в совершенно бесстыдной позе. Ноги Четырнадцатого все еще были раздвинуты и вывернуты под неестественным углом. На то, что творилось меж них, было лучше было не смотреть: под бедрами растеклась лужа уже свернувшейся крови, пропитав импровизированную белую подстилку. Лицо – опухшее и изуродованное - являло собой жалкое зрелище, как, впрочем, и остальное тело. Тем страшнее казалось это лицо, что у Нэа больше не было глаз, человеческих и милых. Адама мучительно затошнило, но вовсе не от отвращения, а от ужаса. Истерзанный Нэа представлял собой омерзительную картину. Сложно было поверить, что всего каких-то пару часов назад, вот это могло быть одуряюще привлекательным. Граф неверяще уставился на свои руки, на заляпанные пятнами брюки, на залитые кровью рукава. Он в полной мере ощутил ужас совершенного им самим же и раскаяние – острый укол в сердце. Сил подняться не было, Граф смог лишь опереться на дрожащие колени.
— Прости меня, прости, брат…
«Ты же получил желаемое», — раздался насмешливый голос Нэа. Граф услышал его где-то в собственной голове. Пытаясь придумать более-менее правдоподобную ложь в ответ, Адам покачнулся, почувствовав, как что-то ударило его по бедру. Почти на ощупь, но очень ловко, его все еще дрожащая рука поймала круглый предмет.
Часы. Карманные часы на длинное цепочке, что выпали из кармана жилета. Адам уставился на крышку почти безумным взглядом. Бурые от спекшейся крови пальцы бережно сжали золотую вещицу. На крышке была выгравированная вычурная буква «А». Часы тикали. Тихо, мелодично. Этот звук отвлек, утешил Графа — так, что он почти забыл обо всем на свете. Ведомый почти детским любопытством, Адам открыл крышку и похолодел от ужаса.
На циферблате было ровно четырнадцать делений. Почти все цифры были перечеркнуты тонкими красными крестами, но единица, все еще оставалась нетронутой. Резная минутная стрелка замерла на без четырнадцати четырнадцать, а часы все тикали и тикали. Сколько бы Адам ошарашенно не смотрел на них — положение стрелок не изменялось. Он ждал, ждал, пока они пойдут, вглядывался мутным от застилающей глаза влаги взглядом в циферблат, но часы стояли. Слезы же Графа капали вниз, почему-то избегая их, прямо на изуродованное тело Нэа.
Ветер услужливо закинул на стекло белый обрывок. Даже сквозь слезы Адам совершенно четко разглядел на нем закорючку — хвостик ноты. Клочки разорванных нотных тетрадей, это же они здесь повсюду! И как это раньше он не подумал об этом?
— Прости, прости меня, брат… — тихо выговаривал, шептал Адам, почти обезумев от горя.
— Ну, ты же ничего не получил, бра-а-а-а-ат, — насмешливо пропел ему голос в голове. — Тело это всего лишь оболочка, так? Но ты же любишь, так ведь, а значит, это ты проиграл мне, — голос стал грустным и теперь утешал.
— Люблю? Так вот что это… — Адам застыл, совершенно шокированный. — Да, я проиграл тебе, — признал он тихо.
Сверху, с бескрайнего неба — которое было, по предположению Адама, всего лишь потолком — пошел частый дождь. Капли били по обрывкам бумаги, прибивая их друг к другу и к полу, навсегда лишая прежней грации и жизни в возможности полета. Мочили волосы, охлаждали кожу, смывали кровь, разбавляя ее.
И Адаму почему-то вспомнилось окончание детской сказки. «Если над волшебной страной идет дождь, значит, повествование окончено и пришло время для новой истории. Пока не окончена сказка — дожди не идут. Никогда». Откуда это пришло? Уж не читал ли он её когда-то самому Нэа?
Выходит, их история окончена? Или можно повторить всё, самовольно начав новую? А значит, есть надежда на то, что будущая окажется не столь печальной.
Только вот для кого? Для него — Нэа? Для Четырнадцатого Ноя? Для Тысячелетнего Графа? Для истинной воли Господа? Для наследников Ноя? Для людей этих несчастных, которые тоже хотят чего-то там вроде счастливой жизни, не желая признавать, насколько никчемны и глупы их фальшивые идеалы? Для жалких, обделенных разумом душ, что заключённых в акума?
Да гори оно все синим пламенем! А вот Четырнадцатый — нет. Он не такой, он равный. К нему, пожалуй, прислушаться не позорно. Нэа хотел убить его и стать Графом - значит, считал, что этот исход будет самым правильным и желанным. В этот момент Адам готов был сам умереть, лишь бы мечта Четырнадцатого смогла сбыться. Если бы не одно «но» — судьба Тысячелетнего Графа вопреки расхожему мнению была слишком тяжела и печальна. Да и что из того? Все равно он же готов был расстаться с жизнью. Так ли важны детали? Если страницы станут чисты - это, возможно, исполнится. И тогда…
Дождь набирал обороты, превращаясь в шелестящую болью по коже стену воды. Мир вокруг начал сжиматься, исчезая. Адам приобнял изуродованное тело Нэа, словно вновь стараясь прикрыть Четырнадцатого собой. По пресловутым законам бытия ничто не может исчезнуть бесследно. Они просто попадут в другое место. Для остальных — небеса, рай, ад в конце-концов, а для них… просто «другое место». Они настолько прокляты, что права выбраться из ловушки не заслуживают. Здесь, либо в другой реальности — они все равно будут заперты навечно в своем предназначении и наследии. В чужих пороках и страстях.
И своем безумии.
Дождь прекратился так же внезапно, как начался. Он смыл все: кровь, боль, страхи, пыльный запах вечности. Их мир покачнулся, а порванная бумага растворилась под этими каплями, не оставив даже памяти о себе.
Пол зашатался, обваливаясь. Воздуха вдруг перестало хватать. Граф принялся ловить его ртом, с каждым новым глотком ощущая болезненный приступ удушья. Он крепко зажмурился, собственнически стискивая пальцы на ледяной руке Четырнадцатого.

***

«Другим местом», куда попал Адам, оказалась его собственная постель. Граф все еще дышал учащенно, ритм сердца тоже пошаливал. Лицо было мокрым, но не от какого-то там дождя, а всего лишь от слез.
— Нэа... Я же никогда этого не делал? — спросил он жалким голосом.
Темная фигура, шагнувшая к нему прямо из стены, усмехнулась. Высокий темный силуэт, лишь отдаленно напоминающий человеческий только лишь своей физиономией. Горящие глаза и безумная улыбка на все подобие лица притянули встревоженный взгляд Графа, словно гипнотизируя его.
— Делал? Не делал? Возможно... — голос его казался безжизненным. В противоречие ему, Четырнадцатый безумно расхохотался. Лицо его приобрело человеческие очертания. Стало прежним, живым и подвижным, ничуть не схожим с черной обезличенной маской, которую оно являло собой пару секунд назад. Все в Нэа было привычным: начиная с костюма и заканчивая положением каждого волоска. А вот глаза изменились. В желтых, ненормально горящих, в них притаилось страдание. И вместе с ним — сожаление.
Четырнадцатый почти игриво провел языком по своим губам. Это можно было расценить как угодно — жест был картинным и довольно-таки пошлым. Но Адам знал, что Нэа просто трудно говорить. Потому, что тяжело вспоминать. Сам бы он, возможно, тоже прибегнул бы к подобной манипуляции. В минуты волнения даже Господин Граф иногда ощущал жажду.
— Брат?.. — решился позвать его Адам. — Прости меня, ладно?
— Брат давно простил, — ухмыльнулся тот.
Адам неловко хлопнул рукой по самому краю постели, приглашая присесть.
— Делал. Не делал… — продолжал смаковать слова ночной гость. Он неожиданно оказался совсем близко. Склонился над лежащим, все еще усмехаясь.
— Мой брат, — почти лениво проговорил Четырнадцатый. — Такой славный, он никогда бы не сделал мне дурного. А вот Граф жесток и способен на все, а к тому же лгун! — искренне пожаловался визитёр. - Ты же такой огорченный сейчас… — подмигнул, протягивая руку к чужому лицу. - Я могу отлично тебя утешить. Тысячелетний Граф же хочет этого, правда? Ты же для этого ждал меня, чтобы мы…
— Не хочу так! — чётко проговорил Адам, подставляя под прикосновение щеку.
— Не хочешь? Хочешь... — уверенно прошептал Нэа, начиная медленно скидывать верхнюю одежду. Пальто, жилет, лента галстука — всё полетело на пол. Жалобно звякнула цепочка часов. Нэа разулся, оставаясь в тонкой сорочке и брюках.
— Я буду очень нежен, правда, — тихо лгал он, и обоим нравилось это. — Тебе грустно сейчас? — тонкие пальцы пианиста словно высушивали слезы прямо на лице. — Я… такой теплый, правда? Совсем как живой… — Четырнадцатый приподнял бровь, откидывая одеяло. Рубашка свободно обтекала фигуру Нэа, но не скрывала ароматного тепла, которым он прямо-таки лучился. Руки Адама жадно заскользили по напряженно выступающим лопаткам, ощупывая их под тканью. Спина Четырнадцатого была все той же: изящной, чуть угловатой, любимой очень. Волосы пахли знакомо, губы открывались навстречу охотно. Жадный до ласк, до жизни, до страстных глубоких поцелуев… Его «брат» не имел ничего общего ни с предателем, ни с Ноем, ни с застывшей, обезумевшей от жажды мести фигурой, в которой все обезличено, кроме горящих глаз и улыбки. Он был единственным на всем свете близким человеком, способным утешить даже такого, как Тысячелетний Граф. Или Адаму только казалось это, потому что Нэа Уокер все-таки оставался самим собой:
— Скажи мне это еще раз? — жарко шепнули на ухо.
— Ты единственный, кого я готов признать… — бездумно отвечал Граф снова и снова под тихий радостный смех.
— Замечательно, брат! — радовался Нэа, — За это я спою тебе колыбельную. Знаешь, когда умираешь, грусть не проходит… — делился он тут же зачем-то. — Но песня эта такая красивая, моя любимая. Вспомнишь, как я провел тебя с ее помощью… Обводить Тысячелетнего вокруг пальца так приятно! Мне нравиться лгать тебе, брат. Но грусть не проходит — это правда, можешь полностью положиться на моё слово, — повторил он тут же слишком серьезно. — Для таких, как мы, выхода из ловушки не существует. Мы всегда будет пробуждаться. Просыпаться все более и более озлобленными и жестокими. А кто в этом виноват? Давай обвиним в этом Бога? Нашего Создателя, истинную волю которого, ты, дорогой мой, несешь. Или ты все еще планируешь положить меня на алтарь его? Я бы вот сейчас убил тебя, но не могу. Давай, попробуй ты. Не получится же. Ничего не выйдет, потому что ты для этого слишком слаб!
Нэа снова расхохотался. Надорвано, хрипло и безумно.
Адам молча стиснул руки, желая раздавить его насмерть, но кольцо объятий не сжималось дальше определенного предела. Адам задыхался сам - от жара, исходящего от чужого тела, сердце частило, и липкий пот лился по коже крупными каплями.
— Мне жаль, мне жаль, очень жаль, что она не проходит… — шептал он тихо, обнимая пустоту.
— Мне тоже… - отвечали ему печально.

***

Нэа действительно пел, шептал что-то, целовал в губы, гладил по волосам, и от его ласк Адаму становилось все хуже и хуже. Он, словно призрак, высасывал жизненную силу, будто бы дан ему был талант медленно выпивать душу по капле. И, что самое печальное — Четырнадцатый не только осознавал за собой этот дар, а еще и не желал использовать в полную силу, идеально держа себя под контролем.
— У тебя под подушкой есть для меня сладенькое, брат? — поинтересовался он.
Адам коротко кивнул и выудил дрожащей рукой крошечную коробку конфет в ярком твердом картоне.
— Мои любимые… — Нэа был премного доволен. Всплеснул руками. Его глаза, итак походящие два огонька свеч, разгорелись ярче. — Они с коньяком. Дай одну, а?.. — его тон, просительный, взволнованно-удивленный, не имел ничего общего со всеми, что он уже использовал в беседе ранее.
— Возьми сам… — тяжело разомкнул пересохшие губы Адам.
— Не могу, брат… — усмехнулся Четырнадцатый, прижимаясь теплым боком к его груди. Он чуть приподнялся, заглядывая Графу в лицо, и тот отшатнулся. У Нэа больше не было глаз. Прямо совсем как тогда. Кровь из развороченных дыр капала вниз, не оставляя следов на постельном белье и измятом ночном туалете Графа.
— Тебе не нравится? — обиженно осведомился гость. — Раз ты сам сделал, значит, хотел, чтобы я стал именно таким.
Нэа Уокер оскалил ровные белые зубы и взмахнул вывернутыми, переломанными пальцами. Его кровь пахла остро и очень вкусно. От причудливого смеси этого пьяного запаха с приторным ароматом дорого шоколада голову повело. Адам не испытывал отвращения или страха, а удивление тут же сменилось на теплое чувство. Почти смешанная с сожалением нежность преобразила измученное лицо Графа. Он, совершенно не смущаясь крови, утер гладкую щеку Нэа, бережно прикасаясь к коже подушечками пальцев.
— Если тебе не больно — то всё в порядке, — мягко произнес Адам. — Меня устраивает и подобный облик.
— Ну я же не говорил этого… что её нет, — обрадованно протянул Четырнадцатый и прихватил губами круглую конфету из чужих пальцев. Некоторое время он увлечённо смаковал сладость. В причудливую смесь дразнящих ароматов влилась тонкая нота дорогого алкоголя. А кровь медленно стекала по лицу Нэа, плавно огибая изгибы черт изломанной тонкой струёй. И лицо его, обрамленное взлохмаченными прядками, казалось Графу в призрачном свете самым прекрасным из всего, что он видел за тысячи лет.
— Это не просто больно... Это невыносимо, Господин Тысячелетний Граф. Это настолько мучительно, что лучше, лучше… Я не знаю, брат... — обречённо сдался Нэа, слизывая с уголка рта шоколад и кровь. — Это адская мука — тебе ли не знать? Ведь тоска… она не проходит.
Адам зажмурил глаза. Мягкие губы осторожно коснулись его губ, прижимаясь ласково и плотно. Щедро делясь смертельной усталостью, обреченностью неотвратимой смерти и пьяно-солоноватой сладостью. Оно длилось лишь мгновение — единственное прикосновение, любовное, нежное, такое томительно-желанное. Вот бы никогда не отрываться от этой мягкости, вкуса, от воздуха, который Четырнадцатый судорожно выдыхает прямо в нос. Взволнованно, резко, выдавая свои истинные чувства.
— Мне жаль… — прошептал ему Нэа, скользнув приоткрытым ртом по чужим губам. И исчез. Просто растворился, ничего после себя не оставив, кроме мучительной лихорадки и жара.
Некоторое время Адам мелко дрожал, как от стужи, остывая от безумия, что являл собой призрак Нэа. Раскаленная голова мучительно гудела. А затем в мозгу оформилась мысль о том, как можно немного охладить её.
Адам неловко поднялся на негнущихся ногах, сделал несколько нетвердых шагов. Одним сильным движением сдвинул в сторону портьеру. За окном шел снег. Мелкие-мелкие хлопья кружились, сверкая. Четко различимые в свете огромной луны и каких-то неясных отсветов, они были очень похожи на противные обрывки из сна. Их схожий с медленным танцем полет завораживал, притягивал взгляд. И дом — пустой и скучный — казалось, пахнет той же пылью, что и отвратительное место, пригрезившееся недавно.
Адам оперся на широкий подоконник, внимательно всматриваясь в хаотично-тихую пляску крошечных кристаллизированных капель. Прохлада стекла, вопреки надежде, не помогла, зря он так вжался в него горящим лбом. Несколько минут Адам завороженно смотрел на снег, стараясь не думать ни о чем.
Тишина была почти абсолютной, но ее разбавлял монотонный, размеренный звук. Да, часы медленно отбивали удары. Равномерный стук маятника влился в его сознание только сейчас. Раньше он, привычный к этому шуму, просто не обращал на него внимания.
Адам нехотя оторвался от окна и медленно развернулся лицом к скучному полумраку своей спальни. Влажное пятно, оставленное на стекле его кожей, тут же пропало, будто испарившись.
«Тик-так», — отмеряли время часы.
Адам всмотрелся в циферблат, цепенея от ужаса. Стрелки указывали на без минуты час.
«Так рано, — вымученно подумал он, — Лишь самое начало ночи».
Граф глубоко вдохнул и задержал дыхание, насколько смог. Часы шли, маятник двигался. Жил, размеренно стучал, подобно сердцу. Но стрелки оставались бездвижными, поэтому отследить точный ход времени не представлялось возможным. Для кого-то ночь коротка, а время, отведенное Господину Тысячелетнему для страданий, Всевышний не засчитывает уже не впервой. Значит, это может длиться долго, тянуться бесконечно…
Адам медленно и тяжело выпустил воздух из легких. Выдох получился протяжным, очень похожим на вздох сожаления. Жалким.
Даже самая долгая ночь — всего лишь пылинка, ничтожная крупица в бескрайнем потоке уже прожитого времени. Так почему же он так боится её? И каждой следующей — всё больше и больше? Столько занятий, кроме сна существуют на свете… Чтение, бокал доброго вина, виски или… Осуществление плана по уничтожению мира, построение новых хитроумных стратегий, обдумывание устранения врагов, сама расправа над ними… мысли о будущем в конце-концов… Или экскурсия по близлежащим кладбищам — мало ли кто печалится там о любимых, рискуя замерзнуть на смерть этой ночью. А может, кто-то сейчас позовет, и он сможет отправиться на “прогулку”. Или… Адам иронически усмехнулся, заметив примостившийся на стуле клубок со спицами. Делать ему было решительно нечего. Точнее, нечего делать тут. Вязать если только. Пока часы не идут — не выбраться из удручающего места, которое являло собой пограничную область сна и реальности. Тысячелетний Граф ощущал себя почти больным, усталым, а, главное, просто слабым. Совершенно обыкновенным человеком, измученным томительными кошмарами.
— Не хочу быть таким, — упрямо проинформировал он комнату.
— Не хочешь? Хочешь… — словно хмыкнул в ответ голос Четырнадцатого.
— Хочу, — согласился Адам, покорно и очень устало.
А затем снова развернулся к окну. За ним было очень светло. Снежинки уже прекратили свой танец и теперь просто поблескивали, искрясь, наполняя ночь светом. Вещи, тени, спальня его… все стало другим в белом мягком блеске.
Комната как комната.
Тяжелая односпальная кровать, смятые постельные принадлежности на ней, часы, проём окна — знакомый, светлый. Наполовину сорванная с петель гардины темная драпировка на окне.
Часы эти… Монотонно тикающие часы, стрелки на которых замерли на без минуты один. Огромное зеркало в раме — акцент интерьера. Безликая, в общем-то, комната, в которой, кроме хозяина, никто не бывал много лет. Во всяком случае, не ожидающая реальных гостей. Сейчас он бы ни за что не признался даже самому себе, что всего каких-то пару минут назад дрожал от неясных чувств, словно мальчишка, принимая в ней самого желанного посетителя из всех возможных. Обычная комната рядового джентльмена, наполненная совершенно обыденными вещами.
Вот лампа на тумбочке. Под ней воздушное кружево салфетки — уютно же вроде! Если исчезнет лампа, то темный изломанный силуэт ее тени, проходящий осторожно по дереву постамента и стене… Может ли выйти так, что он пропадет тоже?
Нет. Лишь переместится, потому что ничего не может сгинуть бесследно. Попытки окончательно уничтожить что-то без всякого напоминания практически всегда бесполезны. Так зачем тогда он попробовал подобное? Хватило самонадеянной глупости поверить, что это возможно? Попытка — не пытка? Да не думал он просто — вот и всё.
Вот так.
Адам столкнул лампу на пол одним четким движением. Звякнула бронзовая витая ножка, тонкое стекло абажура хлопнуло, разлетаясь.
Вот так.
И надоедливая темная отметина, создаваемая в полумраке этой вещью, пропала. Почему же избавится от теней так непросто? Теперь злосчастная искорёженная лампа лежала на полу — она все еще была тут, а поэтому ничего, в сущности, не изменилось. И тень ее, теперь более отвратительная, оставалась — уродливая собственность пола. Жалкая тень своей первой тени. Еще более безобразная, чем ранее. И все по-прежнему, с какого угла не взгляни.
Его спальня — по-прежнему комната с единственным окном, огромными часами и лампой.
Его жизнь — это по-прежнему унылая тоска по Четырнадцатому, хотя уже много лет прошло.
И комната эта всегда ждет Нэа. Жаждет его посещения, как и то, что осталось у хозяина от сердца, души и… что там еще положено в таких случаях упоминать? Адам переступил через битое стекло, приближаясь почти вплотную к зеркальной глади. Теплая под пальцами, словно заколдованная поверхность, она манила к себе. Несколько минут Адам увлеченно водил по ней пальцем, словно пытаясь начисто стереть свое изображение. А дело это было таким же бесполезным, как и многое из того, что он уже успел натворить. Вот если бы уничтожить так, что ни одной пылинки не осталось, тогда только…
Господин Тысячелетний прищурился, пытаясь узнать свои контуры в мутном стекле.
— Мне страшно, брат… Вдруг я не сумею убить тебя? — тихая жалоба, произнесенная певучим ласковым голосом, была преисполнена неуверенности.
— Я верю в тебя, малыш… — постарался подбодрить Граф.
— Не называй меня малышом! — интонация собеседника поменялась на почти яростную, но Адам проигнорировал это.
— Моя тоска по тебе, брат. Почему она так омерзительна? — губы Тысячелетнего не разжались.
— Как и ты сам, — ухмыльнулось ему отражение.

***

Он прекрасно понимал, что это за место. Так уж вышло, что мир оказался сильно ограничен. Хотелось надеяться, что до поры до времени, но это был далеко не факт. Хотя и такое все-таки предпочтительнее, чем вообще ничего. Только вот лучше ли?
Безусловно да. Когда выбор отсутствует, лучше уж принять то, что у тебя есть. Вот и ему пришлось. Чужой разум - вещь нужная. Важная. А поэтому следовало пока щадить ее. Пусть и забит он странными желаниями и страхами, но все же… Да они и похожи во многом, хоть и не хочется признавать, а Нэа знает каково это. Быть странным, иным, быть просто…
Слишком уродливым для того, чтобы тебя приняли свои же. Прячь, не прячь — это все равно настойчиво лезло в глаза, проступало, словно некрасивые шрамы на коже. На самых видных местах, которые скрывать одеждой странно, а повязки не решат дела. У Аллена уже много шрамов. Его тело - далеко не самое хрупкое - тоже дает порой слабину, значит, времени может оставаться все меньше и меньше. Но Четырнадцатый может позволить себе подождать еще немного. А потом каждый достигнет того, чего желает. Чистая сила Аллена убьёт Тысячелетнего, Нэа сам станет Графом и тогда…
Аллен Уокер сумеет защитить всех: и акума, и людей. Нэа же забудет о том, что он безумец, олицетворяющий разрушение. Станет очень добрым Тысячелетним Графом. И тысячи лет солнце будет ярким, небо - насыщенно голубым, он заведет себе друзей из Ордена... И он, Граф Нэа, будет преисполнен вселенской солидарности и всевозможных добродетелей. А еще христианской любви и смирения. Станет давать бесплатные концерты на фортепияно, а, возможно, и научится вязать. В цилиндре и со спицами в руках он будет так похож на Адама.
«Убивший дракона сам сделается драконом. Более опасным, жадным до крови и алчным, чем прошлый…» — вспоминалось некстати. Глупости. Герой, мечтающий победить дракона сам равен ему? Потому, что он тоже убийца? Истребить, защищаясь - одно. Другое дело - специально рваться в логово зверя, которого желаешь победить. Свято веруя, что это принесет облегчение угнетаемым им.
Говорят, что убивший дракона — не убийца вовсе.
Глупа эта аллегория.
Вот у них, вот у них же… Скорее всего ничего не получится, как ни прискорбно. Но попытаться стоит. Вдруг зло в этом мире все-таки исчезает бесследно? Главное, чтобы зло было именно там, где положено в этот момент. Просчет будет означать проигрыш. Но они слишком хорошие игроки, практически профессиональные шулеры. Значит, сумеют передернуть в свою пользу.
Аллен почти согласен с его тактикой — выманить Графа, либо застать врасплох. Уж Четырнадцатый интуитивно знает, как. Подскажет. Поможет во всем. И тогда Джокер Бога сможет стать героем.
Но жаль экзорциста Уокера — этого странного мальчишку, являющегося его «племянником» и старым другом из прошлого. Почти по-человечески жаль. Он был так по-своему хорош, что хотелось протянуть руку. Шепнуть что-то о том, что Аллен должен найти способ убить его, Нэа, окончательно и бесповоротно. Признать свое безумие и преклонить на отсечение голову перед экзорцистом, пока не поздно! Добрый Граф... Нет, он не станет церемониться с миром тысячи лет, как Адам! Самому сдохнуть и оставить все как есть, когда проделан путь мимо времени, через саму смерть? Когда он уже обманул Создателя однажды и практически остался в живых?
Четырнадцатый не мог. Гордость ни за что не позволила бы отказаться от плана, который уже почти миновал кульминацию. Но до развязки все же было еще далеко. Слишком много времени, за которое все еще могло измениться.
Уйма времени…
Которое Нэа коротал, играя золотыми карманными часами с вычурной буквой «А» на крышке. Цепочка у них была длинной и крепкой, поэтому Нэа вертел ими, как хотел, забавляясь. Иногда слушал не слабое эхо чужих мыслей, а их монотонное тиканье. Или можно было повернуть завод и наслаждаться любимой мелодией. От колыбельной-ключа к Ковчегу сразу теплело в груди. Ну, в том месте, где… Все-таки Нэа ощущал, что у него настоящее живое тело. Именно свое.
Иногда же будущий убийца Тысячелетнего Графа просто открывал крышку и подолгу всматривался в циферблат с четырнадцатью делениями. Одна из цифр была перечеркнута уродливым красным крестом. Но это вовсе не портило картины.
Часы тикали и тикали, давая ощущение жизни. Стрелки их надежно замерли на без минуты час. Острый кончик самой длинной почти касался палочки единицы, но все-таки не доходил до нее. Лишь самую малость. В конце-концов, что он такое? Всего лишь тень уже давным-давно. Человек, смерть которого наступила много лет назад. Сам как эти часы с застывшими стрелками. Годы оказались над ним не властны. Потому, что он спал? А сколько же лет вот так проспал в своих заблуждениях Граф? Тысячи, сотни жизней, целую вечность… Но лучше бы… Лучше бы время для него шло!
Шло, бежало, летело для них обоих.
— Мне очень жаль, очень жаль, что она не проходит, брат… — вот и сейчас Нэа любовно водил тонким пальцем по инициалу на крышке. Чужое мысленное пространство все-таки нужно было беречь — слишком очевидное безумие может все погубить. Горький опыт научил. Поэтому он старался разбавлять скуку лишь личными вещами, ничего зря здесь не трогая.
Палец двигался сам по себе, машинально. А собственный разум Четырнадцатого был далеко — в небольшой комнате, где часто дышащий в постели Адам мечтательно улыбался во сне.
Нэа видел его взором воображения так же четко, как если бы сейчас стоял напротив. Измученное, покрытое щетиной, но все-таки своеобразно красивое, лицо его было выразительным и таким близким. Из-под подушки нелепо торчал уголок яркой маленькой коробки. Нэа Уокер знал, что сам Тысячелетний не выносит их, этот сорт конфет. Тем не менее внутренним чутьём он понимал - из потрёпанной старой коробки давно выветрился даже их запах.
А ему сейчас так хотелось бы одну...
— Мне жаль, очень жаль, брат, что я не могу дотронуться до тебя своей собственной рукой. Очень жаль… — палец двигался, двигался по металлу, пока Нэа мысленно целовал спящего в уголок рта.
От этого Граф невольно вздрогнул.
В его спальне настенные часы пробили час ночи.

@темы: D.Gray-man, фикло, Нэа Ди. Кемпбэлл, Графчик блядь