Название: Цикл: Алфавит
@ficbookАвтор: Марианна Кросс
Бета: CeliettЖанр: всякий разный
Рейтинг: G — PG-13
Примечание: сборник драбблов, выстроенных по буквам алфавита. Персонажи различные. Жанры различные.
Спасибо бесценной
Celiett за вдохновение на написание, все до последней буквы - ей
АНазвание: Ангедония
Размер: драббл, 511 слов
Пейринг/Персонажи: Тысячелетний Граф, Граф/Нэа
Категория: преслеш
Примечание/Предупреждения: односторонний пейринг, трагедия.
Ангедония - состояние, для которого характерно полное отсутствие наслаждения или частичная утрата испытывать и получать удовольствие от жизни, а также всего происходящего.
читать дальше Жизнь моя вечная. Что же мне грустно? ©
Тысячелетний Граф замирает напротив зеркала.
Кажется, что он человек, лишь у людей бывают такие печальные лица, иссеченные, исчерченные морщинками.
Но это лишь кажется, выдают глаза зверя, страдающего от голода.
Графу грустно, из них вот-вот польются темные, пропитанные Темной Материей, слезы.
Подобная печаль могла прийти к чрезмерно чувствительному пастуху, перерезающему горло выращенной овце.
И к палачу, по долгу выжимающему страдальческий всхлип из еще по-детски нежного горла.
Но, кажется, сейчас Тысячелетний Граф жалеет, что он тот, кто есть.
Убийца, живущий за счет поглощения душ.
Ведь среди них была та, по которой он, кажется, и скучает сейчас.
Убивать - ремесло, ничего большего, малодушно позволять ему налагать отпечаток на личность.
Но уже поздно об этом думать - тьма и грусть давно пропитали Графа, слились с ним, как бисквит с пропиткой.
Кажется, если бы кто-то сейчас попытался съесть Графа, скривился от горько-кислого вкуса.
Мысль похожа на шутку.
Граф пытается поднять уголки губ, но улыбка по кукольному ненатуральна. Она меркнет за считанные секунды.
Печаль когтисто обжимает нутро.
Графу кажется, что ничто в обреченном им на уничтожение мире не способно порадовать.
Он давно не смеется от того, что ему хорошо, хотя часто издает звуки, означающие проявление веселья.
В маске это гораздо проще, в ней кажется, что люди довольно забавные. Граф хохочет. Граф улыбается. Он всегда улыбается, так устроена маска.
И всегда при этом испытывает лишь грусть.
Он ее заслужил, и она - его знамя, зато разве не он самый сильный на свете, как и самый успешный? Он вечный, почти бессмертный.
Граф пытается расхохотаться, ведь злодеям положено смеяться над неудачниками, а в его случае таких - целый свет.
Так смеялись бы садовые ножницы в саду, где вместо бутонов на стеблях растут кровавые головы.
Так смеялся бы тот, кто совсем не способен злорадствовать. Но Граф знает, стоит сменить облик, способность вернется.
Но уверенность тает, потому, что когда мысли в миллионный раз возвращаются к давно убитому им Четырнадцатому, слезы, чернильные, как безлунно-беззвездная ночь, сползают до самого рта.
Тысячелетний плачет сейчас не о тех, кого он убивал и калечил, заставлял все потерять, а лишь о себе.
Ведь это же так нечестно - иметь все и быть таким несчастливым!
Ничего не хотеть, как не имеет желаний меч, врубаясь в плоть. Так, как не жаждет ничего могильный камень, мертвец не желает!
Ну нет, неправда!
Боль прячет когти, уступая дорогу по-огненному горячему возмущению.
Тысячелетний протестует, он оформляет свое стремление, возводит на пьедестал. Оно отныне - чтобы к нему вернулся Четырнадцатый. Еще не понимая, настолько ли тот правда нужен ему, либо из страха стать тем, кто совсем не имеет желаний - пустой куклой.
Он вспоминает Четырнадцатого: отсвет такого же, как и свой, золотистого взгляда, но не голодного, а призывного, и кровь начинает нестись по венам.
Огонь внутри вздымается пожаром - так горел бы лес вековых, необъятных деревьев.
Слезы медленно растворяются в коже, испаряются, забирая с собой походящие на трупные пятна со щек.
И тогда Тысячелетний Граф улыбается предвкушающей, широкой улыбкой, и становится похож на человека сильнее, чем когда остановился у зеркала.
На безумного человека.
И ему кажется теперь, когда Четырнадцатый вернется, совместно с ним вернется страсть к жизни, способность к искренней радости.
Но ему только кажется.БНазвание: Бедный мальчик
Размер: драббл, 990 слов
Пейринг/Персонажи: Примо Граф, Катерина-Ева
Категория: прегет
Примечание/Предупреждения: трагедия
читать дальше
- Сынок, - посетовала она, - сколько лет ты идешь, даже не зная, что ходишь по кругу. Но Господь милосерден, я так много молюсь о том, что однажды петля разомкнется.
- Сынок? - Тысячелетний Граф нахмурился и отпрянул, всматриваясь в предутренний сумрак. Обратившаяся к нему была неясным силуэтом, неплотным, словно душа, вот только у призванных душ не бывает обычно таких приветливых лиц. Подобное могло быть у его настоящей матери тысячи лет назад.
Если сильно напрячься, есть шанс, что в памяти воскреснут ее голос и черты. Или запах. Теплый запах. Отдаленно похожий на тот, что слышен сейчас от сорочки, похожей на саван, от распущенных пышных волос гостьи.
- Мой бедный мальчик, - кивнула она. - Тот, кто вынужден так много страдать. Так много ошибаться - с каждым разом все сильнее. Который способен разрушить время и уже делал это, а без толку...
Граф узнавал ее голос, и каждое слово вызывало боль - словно били с размаха в грудь.
Граф судорожно, затрудненно дышал, паника давила. Впервые за долгие годы поддался страху о том, что узнает будущее, в котором он - проигравший. Тот, кто действительно ходит по кругу, считая, что двигается вперед. И тогда все будет зря - одиночество, потери, тысячи лет в мире, где для него не находится места.
Та или то, что сейчас было рядом с ним, безусловно, была душой, всего лишь частью спирали жизни. Всего лишь пищей.
Граф был способен поглотить ее, стереть навсегда, но не смог. Почему? Он не придумал ответа и убедил себя, что видит сон. Он только припомнил, что его настоящую мать, кажется, звали Евой. А еще решил, кем бы ни была гостья его сна, не будет лишним напомнить:
- Я ненавижу Бога! - крик вышел не таким, как нужно. Слишком мягким.
- Знаю, - серьезно сказала она. - И он проклял тебя. Тем не менее, он даст шанс снова разрушить время. Пожалуйста, постарайся не совершать слишком много ошибок. Постарайся не потерять самого себя, это - хуже смерти.
Ледяной пот обдал Графа, его губы похолодели.
Ему вдруг показалось, что он уже слышал эти слова. Еще до того, как сильно устал и начал желать, чтобы дорога, по которой он так долго идет, однажды закончилась.
Он встретился взглядом с печальными, полными грусти глазами и внезапно понял, что любит ее. И узнает.
Чувство было непозволительно сильным, уязвило в самое сердце.
Такие нужно прятать от самого себя, если ты - Тысячелетний Граф.
Они способны слишком ослабить.
- Ненавижу! - вдруг крикнул он, поддаваясь порыву, хотя хотел признаться в любви, пока хватало духу. Но она исчезла.
Граф не проснулся, поскольку не спал.
Он трясся, обнимая себя руками, комкал пальцами свои волосы и думал о времени. То ни за что не пойдет вспять даже ради Тысячелетнего Графа. Если время можно было разрушить, как мир, чьей гибели он желал, он хотел бы стать мальчиком, еще не знающим зла и печали. И снова прижаться к ней.
Он заставлял себя забыть о сне и шел вперед, не приближаясь к цели. Он много чего себя заставлял. Например, убивать.
Где-то в самых глубинах чувств был запрятан секрет - Тысячелетний Граф любит людей. Потому, что сам еще самую чуточку, но человек. И он вынужден хранить это от себя в тайне.
Тот, кто носил цилиндр и титул, разделился с тем, кто хранит секрет.
Но только вместе они продолжали быть Тысячелетним Графом, которому полагается лишь ненавидеть и думать о смерти.
Мертвые не способны вернуться из небытия, только, если их душу позовут, отобрав тем самым ее у Господа.
Мертвые не способны навещать живых.
Мертвые остаются пищей, если они пришли, была бы возможность отмотать время назад, Тысячелетний Граф сделал бы их попутчиками на своем пути.
Стань они осязаемы, он бы прогуливался сейчас в окружении целой призрачной армии, в которой воинов больше, чем зерен на пшеничном поле, по которому Граф прошел.
Но Граф был один.
Вокруг шелестели колосья.
Ветер коснулся лица, словно ласка, сдул цилиндр, и без него Графу будто бы стало легче.
Она шла навстречу и улыбалась. Затем подняла цилиндр, уверенно сжала пальцами, и Граф ощутил это прикосновением к себе.
Их взгляды пересеклись, и у Тысячелетнего Графа похолодело в груди. Слезы навернулись на глаза. Она выглядела лет на семнадцать моложе, чем он запомнил - совсем юная.
«Ты!» - хотелось кричать ему, губы горько дрогнули, но не разомкнулись.
Он только что прокрутил в голове все, что знал о мертвецах, но теперь уже был не уверен - прошлое ли стоит перед ним сейчас или будущее.
Все, что он знал, вмиг стало ничтожным потому, что происходило то, чего, по сути, не могло быть.
Сейчас тот, кто хранил секрет, и тот, кто носил цилиндр, впервые сошлись во мнениях. Оба сильно хотели к ней.
Не как к своей женщине, не как к одной из семьи Ноя. Как к кому-то родному. Но это было невозможным желанием, Темная Материя была сильнее их обоих вместе взятых. Темная Материя велела немедленно убить девушку, пробудившую в Графе человечность.
А та улыбалась, явно не зная, кто стоит перед ней, но всем видом выражая симпатию к Тысячелетнему Графу.
Время обтекало их, замерших островком в его потоке, и Графу стало казаться, что его у них не больше, чем длится взгляд. Не больше, чем можно удержать воздух в легких. Не больше, чем шуршит пересохший колос, к которому один раз прикоснулся ветер.
Граф уже стал слабее, чем ему полагалось, уже начал забывать о долге. Темная Материя кричала об этом, но тот, кто хранил секрет взбунтовался и слился в одно с тем, кто носил цилиндр.
Вместе они воспротивились желанию убивать, и Тысячелетнему Графу удалось подавить его.
Но сердце болезненно билось, напоминая, словно хронометр обратного счета, что не удастся выиграть много времени у подстрекающей к преступлению Темной Материи.
Время стремительно истекало.
С его концом тяга к разрушению победит. Если только... не разрушить само время!
Разрушить можно лишь то, что не несется от тебя со стремительной быстрой. Так, что не поспеваешь догнать.
Разрушить время... если подобное осуществимо, нужно, чтобы оно остановилось сейчас.
И время остановилось.
В Название: Верные долгу
Размер: драббл, 460 слов
Пейринг/Персонажи: Линали/Аллен, earl!Аллен/Линали
Категория: гет
Примечание/Предупреждения: трагедия
читать дальше
Верные долгу, экзорцисты должны терпеливо ожидать нужных распоряжений командования – это вбили в нее, вожгли в разум цветистыми, острыми, напитанными кровью, буквами. Чуть отступи – и ты вспомнишь, как ранят слова Левелье: серьезней, чем акума. Как ранят кожу путы, которыми привязывали к постели.
Но теперь приказов не следовало, интересно, а были ли вообще когда-то составлены серьезные инструкции на тот случай, если Граф будет убит?
Линали не была уверена, хочет ли знать.
Ей с трудом удалось обратить туфли в черные сапоги. С мучениями удалось одолеть несколько километров сельского бездорожья.
– Аллен! – кричала она в осенний ветер, в густые хлопья первого снега.
– Аллен? То, что ты сумел передать с помощью голема, что Тысячелетний убит тобой, это правда? – шептала она новорожденной, неяркой среди туч луне, острой, похожей на серп.
– Аллен, – искала она вдоль неубранных, все еще золотящихся под ногами полей, обращала свой зов к иссохшему дереву, древнему, как добро и зло, одинокому, как чье-то разбитое сердце.
– Я хотела сама узнать… правду… – пролепетала она темным теням, не понимая, почему ей так трудно выражать мысли, словно перед ней абсолютно чужой. А был ли он своим, отделившийся тенью от дерева, излучающий холод, почти как наступающая зима? Все красноречие Линали улетучилось, язык работал медленно, словно нехотя.
Начало разговора не заладилось.
Аллен молчал.
Аллен не радовался ей навстречу.
Аллен ждал.
Налетающий ветер по-знакомому страшно пах кровью, но возле сырых, многочисленных карминовых луж, превращаемых ночью в тьму, на подтаявшем водянистом снегу не было людских останков, что указало бы на произошедшую бойню. Ни одного тела. Лишь оружие искателей было разбросано в хаотичном порядке.
– Аллен, – выдохнула Линали слабо, будто умирающая.
Тогда Аллен подал ей руку, резко выпростав вперед ладонь в разбухшей от крови перчатке.
В этот момент снег утих, словно по волшебству. Ветер сдул его крошки с таких же белых волос, и луна набрала колдовскую силу, четко осветив чужое лицо.
Аллен улыбнулся, и Линали показалось, что теперь не начало зимы, а самый ее зенит, беспощадный к живому и леденящий.
– Правда несет зло, – Аллен продолжал улыбаться, и его полная жути улыбка тянула к себе.
Линали нетвердо шагнула вперед, и губы Аллена нетерпеливо дрогнули, не утратив формы улыбки. Так, будто перед ним поставили роскошное, вкусное блюдо.
Налетевший ветер сбил в сторону отросшую челку.
Их взгляды пересеклись, и Линали забило в крупном ознобе, будто она вышла нагой на мороз.
"Здравствуйте… Граф", – промолчала она, не в силах стряхнуть цепко обнявший за талию рук.
И застыла, понимая, что ей уже не уйти с этого поля, понимая, что душа ее станет частичкой луны, частичкой грязи под ногами, тенью в голых, неуютных ветвях. Неуемное горе скрутило нутро, долг велел сражаться, но она не могла, опустошенная страшной потерей. Даже слез не было, лишь стаявший снег холодил кожу на ветру густыми каплями.
Линали поняла, что умрет, так и не в силах свести взгляда с чужого лица.
Глаза на нем были медовыми каплями с дегтярными, звериными крапинками зрачков, заостренных с обоих концов.ГНазвание: Господь
Размер: драббл, 605 слов
Пейринг/Персонажи: Мария/Нэа, Нэа/Мариан
Категория: слеш, гет
Примечание/Предупреждения: трагедия, ust
читать дальше
Для Марии, в свое время успевшей блеснуть на оперной сцене, роль отступника, заговорщика, доверенного тех, кто, в конечном итоге, обеспечит победу, поначалу казалась заманчиво-лестной.
Но лишь до поры, когда сделалось нестерпимо горько от очевидности: Нэа делится с Марианом Кроссом планами в гораздо больше значимой мере, чем с ней. За их обменом всепонимающими взглядами, за интимно пониженными перешептываниями притаились ее обиды на недостаточную востребованность.
Несмотря на то, что они оба мужчины, и их интересы с такой леди, как она, безусловно разнились, но чертовы негодяи, сделавшие ее слепым орудием своей воли, могли бы быть хоть чуточку галантнее!
И желательно, не только когда один напивался в стельку, а второй, делая вид, что Марии и вовсе здесь нет, плюхался рядом, словно возле подушки. Плюхался подальше от второго, так, чтобы между ними была она, но тут же все равно тянулся к нему, сминая ей юбки.
В такие моменты Мариан нагло трогал ее колени, но, казалось, что он просто хочет дотянуться через них до узкой ладони Нэа.
Постепенно постоянное присутствие рядом Мариана разбудило в Марии ревность.
Быстро растущую, подобно посевам под регулярным дождем.
Едкую, как случайно попавший на губы Vinaigre de Toilette.
Спустя некоторое время их общих странствий по миру Мариан стал часто отлучаться по служебным делам, хотя давно было ясно – служит он одному только Нэа.
Набираясь в такие моменты для поднятия духа, как полюбил делать Мариан, Мария тоже пыталась пригодиться. Но она не желала выполнять что-то слепо. Нужно было, чтобы Нэа пришел к справедливому выводу, что она достойна доверия.
– Поделись со мной чем-нибудь очень важным, Нэа? Чем-то безусловно важным, – капризно и настоятельно просила Мария, по-детски выпячивая губы, словно для поцелуя.
– Ну конечно, – веско обещал Нэа, по-братски, без всякой заинтересованности, отстраненно поправляя нашитые на ее платье розы. – Когда придет время.
А потом медленно отдалялся, так и не выполнив пожелания Марии.
Время для откровенности между ними никак не желало прийти, зато не преминуло оказать не самую лучшую из услуг, приоткрыв, что Мария, кажется, влюблена в Нэа.
– Время наконец-то пришло. Я хочу поделиться с до безумия важной тайной, дорогая Мария, – певуче, с блеском в глазах, подчеркнувшем слова о безумии, произнес Нэа, подступая столь близко, что от хорошо ощутившейся теплоты его тела корсет стал внезапно тугим на груди, сердцебиение участилось.
Обрадованная Мария кокетливо приподняла уголки рта, зная, что от этого на щеках заиграет по ямочке. Сделала жадный вдох, чтобы грудь стала еще выше.
Вся обратилась в слух, затаила дыхание, замерла.
Нэа так по-особенному смотрел на нее сейчас... Как в мечтах.
Его солнечный взгляд, казалось бы, излучал тепло. Зрачки трепетали в золотой радужке, темные и внимательные, выдавая чрезмерную пристальность в наблюдении за малейшей ее реакцией.
– Ты согласна со мной? Что нам нужен в Черном Ордене «свой» генерал? – сердце гулко забилось в висках, а вся сущность Марии затрепетала предвкушением радости. – Я скажу тебе, генерал Мариан смирится с тем, что подругу убил враг Ордена, Тысячелетний Граф.
Нэа снова улыбнулся, и на этот раз его улыбка была широким оскалом.
Темные капли в его глазах внезапно сменились на тонкие, воткнутые в золото иглы, но почти тут же истаяли до точек не больше макового зерна.
– Ты вся целиком подходишь в качестве второй Чистой Силы для Мариана, – в голосе Нэа наигранная, как оказалось, нежность, смешалась с безжалостным торжеством. – Получив их две, он несомненно станет генералом. Моим генералом. Я заранее благодарен тебе за помощь, но и ты должна гордиться оказанной тебе честью. И не подвести меня.
Нэа совсем не шутил, о нет, не теперь, это чувствовалось во всем его облике, в каждой интонации.
Радость Марии заледенела, вмиг обвернулась разрывающим сердце ужасом.
– Господи... – сдавленно прошептала она, плохо действуя подрагивающими губами.
– Да, я твой Бог, – с самодовольством подтвердил Нэа.
Его тонкие ловкие пальцы, растопырившись веером, замерли прямо напротив глаз.
Мария ресницами ощутила, что они, напряженные до твердости стали, вполне могут собой заменить ножи.
И закричала.ДНазвание: Дерево, впадающее в небо
Размер: драббл, 885 слов
Пейринг/Персонажи: Примо Граф Адам/Катерина-Ева, Корнелия, братья Ди, Сириус
Категория: гет
Примечание/Предупреждения: трагедия
читать дальше
Катерине кажется, листья шепчут ласковым материнским голосом:
«Мои дорогие мальчики. Дай имя «Диар», дай им по второму имени».
Голос долго звучит в ушах, и она передает пожелание своему отцу, Сириусу Кемпбэллу, и тот одобрительно улыбается.
Его мечта сбылась. Вот теперь у него целых два сына, два наследника, отрада ему, вдовцу, имеющему лишь только дочку. Он благосклонно кивает, но «Диар» – чересчур необычно, в церковных книгах он сократит имя просто до «Ди». Это аристократично, это – словно дополнительный титул.
– Они принадлежат нашему дому, – радуется он, единственно способный под этой крышей дать хороший билет в жизнь двум подкидышам. Ведь Катерина всего лишь барышня на выданье, она не владеет правом распоряжаться знатной фамилией деда.
– Нашему, – она нежно касается бледно-розовых, в ямочках, лиц. Ручного плетения кружев на хорошеньких чепчиках.
– Дорогие Мана и Нэа, – ее голос подхватывает материнские интонации дерева.
«Они принадлежат мне», слышится Катерине, хотя ствол уже по-зимнему гол.
Голос дерева мягкий, но такой непреклонный. Катерине хочется спорить, но что-то не дает ей открыть рта. Может быть, воспоминания о проницательных глазах, о шелковом цилиндре с двумя украшениями. На одном человек смеется, на втором – грустит.
Был он мороком, видением? Как ушел, принеся детей так, что она не заметила.
Оставив костюм, оставив цилиндр и трость?
Демон...
«Чудеса существуют».
Говорит дерево, проникая в мысли, словно корни в почву. А затем сообщает, что демонов не бывает. Зато очень даже бывает много воды, и семь тысяч лет назад та покрывала землю.
«Он помнит, что держал меня в руках семечком».
Говорит дерево. Сердце Катерины тревожно бьется. Воображение четко рисует череду иллюстраций к Библии. Шторм качает Ковчег так, что деревянные доски трещат. Мужчина раскрывает ладонь, и она видит крошечные точки семян. Демонов нет, понимает он, есть только лишь память, солонее всех слез на свете, тяжелее небес, готовых черными тучами упасть на землю.
Катерина видит девочку. Ее длинные кудри теплый ветер забрасывает на руку, что она протянула вперед. Семечко ложится на испещренную розоватыми линиями ладошку. Катерине кажется, что эта девочка – она сама. Это было почти семь тысяч назад. Ей подарил семечко, кажется, брат, что должен был затем стать ей мужем, ей, названной тогда, как и теперь, в честь первой женщины мира. У него были золотые глаза и улыбка чуть грустная.
– Если бы вода так и бесконечно лилась с небес, – кокетничает с женихом Ева, – нам бы было некуда приткнуть росток.
– Нам и теперь некуда, – смеется он, а взгляд у него серьезный. – Ведь нам нужно уходить в далекие северные земли, где, быть может, найдется спокойное место. Лучше всего выбрать остров, там мы заживем без страха.
– Без снов, что ты вызываешь новый дождь? – она сжимает семечко в кулаке.
– Без них, – отвечает он. Мне порой страшно, что Господь посылает их не просто так. Но, если бы дождь и пошел, я бы все равно посадил для тебя дерево. Пусть бы корни его прорастали в него, а ветви достигли земли, бескрайнего моря.
– Корни не впадают в небо, как ручей в реку, – смеется Ева, и от ее смеха Катерина-Ева приходит в себя.
– Адам... – не пойми почему говорит она.
«Его всегда звали Адамом».
Подтверждает дерево.
Он помнит, как Ной подарил меня одному из внуков. Тем, кем потом стал он сам, помнящий кое-то, что нес в себе сам Ной.
Рука в тонкой перчатке гладит кору. Ветер треплет длинный локон, выбившийся из чепца.
Пальцы Катерины дрожат.
– Я придумаю тебя имя. Ведь он не назвал тебя? – шепчут полудетские губы, приглушенно, словно кто-то сейчас увидит, как она обезумела. И поверила в круг Перерождения, и в чудеса, и в то, что помнит, как когда-то давно умирала в пути, а ее спутник, у которого уже на голове было нечто типа шапки, украшенной все теми же двумя лицами, одно из которых смеется, другое – плачет, смеялся, чтобы ей было не грустно умирать.
Он сам был ими – обоими за раз. Он и теперь был ими – грустным Нэа с опущенными вниз уголками губ, и Маной – слабым, но вечно хохочущим.
– Теперь не зовут, – возражает она, не дожидаясь ответа.
– Это временно, – парирует дерево.
– Пока не пойдет новый дождь, – пожимает плечами Катерина-Ева. – А до тех пор не зазнавайся. Ммм... Корнелия. Я назову тебя так. Не забывай, что я всегда владела тобой.
«Помни, что чудеса существуют».
Совсем не спорит дерево.
Куда тому до красивой, пока живой женщины. Кто знает, куда деваются души тех, кто неприкаян чужими зовами. Катерине кажется, что Адам то плакал, то смеялся. И звал ее у все толстеющего ствола, пока корни дерева перемалывали, протыкали собой то, что осталось от ее тела.
Назвать Евой дерево она не желает просто из ревности, у Адама Ева должна быть одна. Хотя что теперь делать с тем, что у этой одной Евы два Адама?
Щеки теплеют – то ли от краски, то ли от того, что горячая влага ползет по ним.
Об этом можно подумать потом, когда-нибудь после, когда старик-отец ляжет в их семейный склеп, когда ее братья, которым она теперь вместо матери, а потом, вероятно, станет женой хотя бы одному из них, станут выше нее ростом.
А пока же...
Придет весна, за ней еще одна, и на руки мальчиков с именами Ди она положит крохотные семена. Но поможет ли все, что она способна дать из своего сердца, тому, чтобы в будущем все они были вместе? Не слишком ли длинна река времени, тяжела память. Не захочет ли Господь снова, чтобы пошел дождь, а она – умерла, чтобы счастье не держало нового Ноя от потопа на Земле. Не мешало строить Ковчег.
Катерина поднимает залитое слезами лицо вверх. Ветви Корнелии похожи на корни.
Кажется, что они растут прямо из неба.Е Название: Если не верить, оно не сработает
Размер: драббл, 920 слов
Пейринг/Персонажи: Мана Уолкер, Ред, past!Аллен/Примо Граф
Категория: джен, слеш
Примечание/Предупреждения: трагедия
читать дальше
Мана умеет ходить по гвоздям, углям и стеклянной крошке, но боится даже пары колких слов. Словно ребенок. Точнее, даже не совсем как ребенок. Вот Ред, ставший теперь Алленом, не боится, даже не огорчается, когда его зло обзывают «ублюдком». Может потому, что не знает – как именно был рожден, тогда их полная правда.
– Мне уже семнадцать, я правда не буду плакать, – доверчиво говорит Мана, прижимаясь теплым боком к боку. И дает испить чая из своей кружки, и делится своими сладкими сухарями.
Реду, который сам теперь согласился быть Алленом, чтобы порадовать его, хочется возразить. Но голод сильнее тяги к справедливости, и рот занят.
Радостно, что Мана не станет плакать из-за того, что его называют «дебилом». Это все Козимо, Аллен знает, из зависти обижает Ману, ведь он совсем бездарен! Почему-то привычнее думать о себе, как о Аллене, а не как о Реде. Словно имя это, почерпнутое у мертвой собаки Маны, было дано от рождения.
Аллен пытается вспомнить, сколько же лет ему, но не может. Можно приблизительно угадать. Этого достаточно. Не он первый мальчишка в мире, у кого нет точного возраста, это Аллен точно знает.
Мана надолго замолкает, словно успокоился, а затем начинает медленную сказку о том, как страшно лишиться своей души. Потерять ее навсегда-навсегда. И еще, о злом колдуне, что любит околдовывать глупых детишек. Пусть кто-то злословит, что Мана безумный. У него идеальная память на истории, красивая речь образованного человека, а еще – готовность возиться с Алленом. Греть его и учить, веселить страшными сказками.
Мана во многом самый лучший из всех, кого Аллен мог встретить. Правда, полон своих загадок. Полон наивности. Рассказывает о потере души, а у самого руки дрожат. У самого лицо бледнеет со страха.
– Проклятия, как и те, кто способен забрать твою душу – существуют, – внушает Мана и весь настораживается, напрягается. – Только... не смей назвать меня лгуном! – добавляет он с неприкрытым переживанием, словно в миг, когда дурное слово скажет ему Аллен, небо рухнет ему на голову.
– Я никогда не огорчу тебя, – по-кошачьи щурится Аллен, растягивая все лицо в широкой улыбке любви. И подставляет растрепанные рыжие вихры под поглаживания. У Маны нежные руки, маленькие, узкие, словно у одного из господ, что на представлениях позволяют себе лишь первые, лучшие места.
Их прикосновения чем-то знакомы, что никак не может быть правдой.
Но что, если правда не там, где кажется?
– Смотри, – серьезно говорит Мана, и его сумрачное от ранней старости лицо становится почти до комичного серьезным. – Иначе прокляну, как злой колдун.
Мана сводит домиком брови, пристально всматривается в глаза. Он мог бы продолжить, обратить все в одну из своих лучших шуток. Но он поджимает губы, а взгляд у него нездоровый и такой колючий, что Аллен на миг допускает мысль, что Мана, в своем безумии, вполне мог этими нежными маленькими руками убить любимого брата, которого ищет.
Холод пробегается мурашками под кожей.
Откуда вдруг такие серьезные мысли? Такие изысканные слова в голове?
Не понять, это совсем бесполезно, понимает смышленый Аллен. И отвечает лишь только, перекрещивая с Маной взгляд:
– Если не веришь, оно не сработает. Проклятие, так мне говорил один встреченный человек. – горделиво говорит Аллен.
Мана задумывается, прикрывая веки, цепенеет. А потом снова гладит Аллена по голове и снисходительно, словно спятил тут Аллен, смеется. Задорно, заливисто. Лицо разглаживается, и его почти покидает сумрак, глаза обретают золотой блеск.
– А если оно всегда-всегда работает? Если тебя уже проклинали, все уже сработало раньше! Представляешь, как это было бы хитро, милый мой!
Мана перемещает руку на руку, ведет пальцами по заскорузлой красноватой коже. Ласкающе, мягко, а у Аллена начинают чесаться глаза от подступающих слез.
Он шмыгает носом. Он пытается понять Ману, которому словно безразлично, одному на всем свете, что под его рукой – изуродованная рука.
Розовый сад – душистый, красивый, пусть и ранящий больно шипами, расцветает у Аллена в сердце. Он слышал слово, значащее то, что уже было. И легко вспоминает его. Дежавю, да. Но слово это Аллен выучил не теперь. Может быть, среди настоящих роз, в тени дома, где он никогда не был, с этим же Маной, которого молодым знать не мог.
Но глядя на Ману, он видит другое лицо. Мягкое, молодое, с красивыми правильными чертами. Золотистые глаза кажутся больше, нет горькой складки по лбу и у рта, нет щеточки усов. Темные длинные кудри мягче шелка и такие же душистые, как цветы.
Видимый уже умеет ходить по углям, гвоздям и стеклу, но боится дурных слов. А еще – грозы, пауков и потерять свою душу.
Аллен смотрит, и понимает, что обязан его как-нибудь защитить. С этим его хрупким смехом, с вкусным запахом грима, с простыми и суеверными страхами. Потому, что Мана, похоже, правда проклят. Не поместил ли злой колдун, что отнял у него брата, его в тело взрослого, ну прямо почти старика, лишив не только ясного ума, но и юности. Аллен слыхивал такие сказки и крепко запомнил их. Злодеяние, лишающее человека большей части жизни, воистину страшно.
Тогда вот было бы ясно – почему Мана такой временами, почти ребенок, что, кажется, лишь самую малость постарше него самого. Проклятое дитя.
А он-то сам?
Чувствовать то, что не следует, понимать то, что ребенку не положено, вспоминать то, чего не было, а главное, главное, иметь такую уродливую, такую безобразную руку – разве это все не проклятия?
– Мой Мана, – едва различимо шепчет Аллен. Голос взрослый, совсем чужой, чуть похожий на голос самого Маны, всего лишь на чуточку.
Аллен несмело обхватывает все еще смеющегося Ману руками. Чужое сердце стучит так быстро, что, кажется, способно разорваться в любой-любой момент. Оно всегда у Маны так бьется, как успел подметить Аллен. Даже, когда неспешно идет вперед.
Печальный клоун Мана, у которого ничего нет, кроме мертвой собаки, пропавшего брата, латанного цилиндра, лживых шуток, больного ума. И приемного сына, которого проклял кто-то злой.
Сына, что чувствует себя старше отца.
Хотя сейчас Аллен почему-то верит, что Мане правда уже семнадцать.Ё (свободная тема)Название: Кукольник
Размер: драббл, 508 слов
Пейринг/Персонажи: Тысячелетний Граф, его игрушки, намек на Граф/Катерина-Ева
Категория: джен, гет
Примечание/Предупреждения: трагедия.
Кукольник — изготовитель игрушек (кукол). Иногда (не вполне корректно) используется как аналог кукловода в кукольном театре.
читать дальше
Он идет по дороге, смешной и громоздкий.
Вприпрыжку, под детскую песенку. Вокруг его пояса обвязана цветная скакалка, на голове – цилиндр дорогого шелка.
Он идет и всматривается в ваши окна, как в ваши сердца.
Он ищет трагедии и упивается ими.
Он творец, он – Созидание.
Он их создает без устали, без перерывов. Не ленится обойти весь мир.
Немного ребячливый, такой непохожий на взрослого, он любит детей. С ними всегда проще, много проще поладить.
Ведь они, потерявшие кого-то, всегда такие беспомощные, такие жаждущие чудес. Падкие на одно доброе слово.
– Красавица, – говорит он девочке, сжимающей в руках кривую, заскорузлую куклу, без одного глаза, с латанными щеками, с разной длины руками.
– Спасибо, господин, – ласково отзывается девочка, и пшеничные ресницы ее чуть подрагивают, фарфоровую кожу заливает розовый цвет.
– Не ты, – Граф исправляет оплошность, склоняя большой тело. – Она!
Его большой палец касается страшной на вид игрушки. Ее хозяйка розовеет сильнее.
– Все ругали ее, что некрасивая, мою куколку, – ее голос доверчиво-близко, так, что теплота дыхания ощущается на себе.
Для Графа хозяйка не больше куклы, не важнее куклы, ничем не лучше.
Она станет такой же игрушкой, его игрушкой.
Граф такой благосклонный – он долго выслушивает, как куколку сшила сестрица, она тут теперь, в общей могиле, под зеленеющей травкой. После болезни ее засыпали белым порошком.
– Ничего, – утешает Граф. – И такие могут вернуться, если ты позовешь. Назови ее имя. Прокричи его Богу.
Девочка недолго не верит, прежде чем подчиниться, но Графу нельзя отказать, он – самое обаяние. Ее голос такой звонкий, что несколько оглушает, так, что имя сливается.
Летнее небо дрожит, скелет на подставке клацает голыми зубами, оживая.
Под ярко-черной звездой, на механической кости Граф зорко различает имя «Катерина». По пухлым щекам проходит короткая дрожь, словно оно напоминает о чет-то важном.
Граф встряхивается перекормленной птицей, лениво и недовольно.
Важны лишь трагедии. Еще – смерть Сердца. Еще – чтобы узор на кокотнице был повернут при завтраке в правильную сторону. Никак не люди.
– Займи ее тело, – приглашает Граф, делая широкий жест рукой. – Убей ее и живи.
– Ева, я не хочу! – плачет новая кукла одним только голосом, но, послушная хозяину, она шагает по травке с немного неловким, протестующим громыханием.
Звонкий девчоночий голосок снова надрывается в крике.
Щеки Графа почему-то снова дрожат, совсем недолго, лишь миг, когда не становится Евы и остается лишь Катерина.
– Я ваша, господин, – дребезжаще признает она, оседая на землю. Пшеничные ресницы теперь склеены стрелками, глаза замутнились печалью.
– Мне всегда достается все, дитя, – смеется Граф, но противный, необъяснимый холодок вкрадывается в эту мысль, заставляет на миг усомниться – а так ли это?
– Простите... – она привстает, но падает на подогнувшихся ногах, разведя колени. У нее нет сил овладеть новым телом быстро. У нее совсем ничего больше нет, кроме господина Тысячелетнего Графа.
Граф ценит это, он вполне милостив. Ему не лень вернуть ей игрушку, лишь для вида, лишь потому, что это – удобнее. Затем он сильной рукой подхватывает нового акума под талию, свою вещь.
И идет прочь, вспоминая считалки.
Красивые куклы, некрасивые куклы... Он играет во все, что ему подворачивается. Когда игрушки сломаются, он заменит их новыми.
Граф затягивает мелодию.
Голос его чуть дребезжит, прямо как у новорожденных демонов.
По дороге под детскую песенку напускно-весело идет Смерть.
И в руке его куклы.ЖНазвание: Жардиньерка
Размер: драббл, 713 слов
Пейринг/Персонажи: past!Аллен/Нэа, Уркампи, упоминаются Мана, Катерина-Ева
Категория: слеш
Примечание/Предупреждения: Жардиньерка - этажерка для комнатных растений. Упоминается книга Ганса Христиана Андерсона "Снежная королева".
читать дальше
Аллен не так уж высок, каким хотелось бы быть теперь, когда его роста не хватает, чтобы дотянуться до высокой книжной полки. Чересчур ленив, решил, что обойдется без стремянки, приспособив в ее качестве одну из жардиньерок госпожи Катерины.
Та, огромная любительница цветов, сама лично растит в доме зимний садик, украшает все комнаты небольшими, уютными композициями. Не минула этого и библиотека, потому Аллен и предпочел просто составить горшки на пол, и занял под свои нужны этажерку из красного дерева – чуть выше стула.
Не мог он подумать, что ее ножки, такие прочные на вид, вовсе не так тверды, как Аллен того ожидал от них.
Встав на цыпочки, подрогнув от напряжения всем телом, он уверился в глупости затеи, когда кто-то вошел. Хорошо, что не сама госпожа Катерина, чей гневный голос уже заранее звучал в ушах.
Медленные шаги по паркету были знакомы, хотя и почти бесшумны. Обернуться на них Аллен бы не решился. Он застрял, так просто не спуститься, но и не достичь, не тронуть пальцами нужной книги. Будь он один, спустился бы полуползком по стене, а так, вроде бы, неудобно.
Смутительно.
Вошедший доходит до него, прикрывая своей длиной с этого ракурса тенью, кладет руки на талию, страхуя от падения. Щеки теплеют, и глухо стучащее сердце теперь, кажется, способно раскачать жардиньерку.
– Я крепко держу тебя, мой Аллен.
Голос пришедшего на помощь – почти пение. Звучит вкрадчиво, даже несколько сладострастно. В нем почти кокетство, и Аллену безумно неловко. Голос вызывает доверие, вызывает желание поверить такому сильному кольцу тонких рук.
Аллен почти обмякает, безропотно позволяет обнимать себя сильнее, погладить по бедру. Под тонким сукном брюк кожа будто бы загорается от самого легкого прикосновения пальцев.
– Сейчас Уркампи достанет книгу, – сообщают ему, и поглаживания, которые можно было еще принять за игру воображения, становятся еще откровеннее, еще очевиднее.
Аллен цепенеет, и сердце его едва ли не замирает, как замирало всего лишь миг назад, но от радости. Выходит, он спутал своих молодых господ, что оба просили называть их друзьями.
Но одного из которых в разнузданных снах Аллен видел уже несколько раз совсем в другом, более близком качестве.
Теперь невозможно отказаться, сыграть в дурачка, невозможно стряхнуть с себя рук, невозможно отвергнуть предложенное. Аллен шумно вдыхает, а потом произносит, чертова вежливость, к чему он вообще ей воспользовался!
– Спасибо... Мана.
Так он запомнил: Тимкампи, яркий, как золото, всегда с Нэа. А черным големом, таким странным, почти сказочным существом, повелевает его брат. И, быть может, Аллен неправильно поступил, впустив в свое сердце первого, отчужденного, всегда холодного и надменного? Когда у второго так ласковы руки, ласковы и сильны, и голос – почти колдовское пение?
– Так ты ждал его, Ману? – голос больше не ласка, он – боль, он – удар. – Все всегда достается ему!
Аллен разворачивается – не по своей воле, как игрушка, опора под ним стеклянно дрожит, танцует, совсем не твердая, как мартовский лед под шагами.
В глазах у Нэа тоже теперь лед – золотой, колкий, как нож.
– Все всегда достается Мане, – улыбается Нэа.
Темные крылья хлопают у его лица, чуть колыхая короткие волосы на затылке.
Аллен заворожен их слабым движением, блеском чужих глаз, он готов податься вперед, готов бесстыдно спрыгнуть в чужие руки, и будь, что будет.
Губы его медленно приоткрываются.
И в этот же миг он летит вниз, прямо в россыпь цветочных горшков на полу.
Это болезненно, это унизительно, что-то бьется, ломается, Аллен попадает в грязь. Он лишь чудом не режется о стеклянную крошку. Запах сгубленной его падением бегонии чуть лимонный, резкий. Он режет глаза под погнувшимися очками.
Наверное, именно поэтому проступают слезы, когда громко бухает дверь, закрываясь за Нэа.
Тот толкнул Аллена, безжалостно, зло.
Но самого Аллена почему-то совсем не смущает такой поступок. Он готов переубедить Нэа – с его этой ревнивой жестокостью, с его этим взглядом, пронизывающим насквозь, с его меланхолией, с его пугающими иногда приступами ревности, вполне обоснованной, если поразмыслить над ними.
И, зная, что он ответно не безразличен, Аллен готов пойти ради этого на край света. Сделать все, он, впервые влюбившийся, уже понял, что не пожалел бы, если нужно, ни души, ни тела.
Мане он хотел сказать одно лишь «спасибо». К Нэа – упасть в руки навсегда, если бы тот его принял. И тот был готов, Аллен сам все испортил. Но это еще не значит, что ничего невозможно исправить.
Аллен смаргивает слезы, когда резкий звук заставляет вздрогнуть. Поправив очки, он улыбается.
Книга, что он хотел достать, сказка о мальчике, которому осколки небесного зеркала попали и в глаз, и в сердце, отчего тот стал жестоким, падает в едва набирающий бутоны розовый куст.
Прямо возле его руки.ЗНазвание: Заглавная буква
Размер: драббл, 524 слова
Пейринг/Персонажи: Книгочей, Дик, упоминаются прошлый ученик, Граф
Категория: джен
Примечание/Предупреждения: трагедия
читать дальше
– Ведь я для тебя идеальный, Старик! Идеальный ученик. Люди – всего лишь буквы на бумаге, я это усвоил. Я никого не могу любить, никого пожалеть. Я лишь скорее хочу получить твой титул. И свободу от тебя, сморчок. Я стану писать обо всем честно, но никогда не сострадая проигравшим. В этом путь Книгочея, ты сам говорил!
Он вправду говорил ему это, внушал много раз, только вот...
Он вспоминает расстроенное, опечаленное и сбитое с толку дитя, что потерялось в пшенице у дома Катерины-Евы Кемпбэлл, и сердце щемит в тисках тоски. Тяга к знаниям, рыжие волосы, яркий взгляд. Книгочей только что лишился всего этого вместе с прошлым, в которым его прежний протеже стал буквами на бумаге.
Стал частью истории.
К чему он стремился тогда – заменить одного ученика другим? Того, кто любил и погиб, заменить тем, кто любить не способен?
Дик улыбается, холодно и самодовольно, и становится ясно, что этот, такой черствый, погибнет еще скорее. Отдаст свою душу за то, чтобы стать самым великим Книгочеем на свете, отдаст, даже не понимая, что потеря ее означает смерть.
Но не самооправдание ли это? Именно оно, просто невозможно признаться перед собой, что Дик не по сердцу. Что не таким Книгочей хотел бы видеть того, кому доверит все, что у него есть.
Ведь однажды Дик добровольно придет к Тысячелетнему Графу, как пришел когда-то он, лучший в своем роде. И поможет ему уничтожить мир, ведь не лестно ли это – быть тем, кто опишет невероятное – его падение.
Сам Книгочей когда-то не смог, но он был другим, куда мягче. Куда более человечнее.
Снова не вышло, вздыхает Книгочей. Сорок восемь попыток, все мимо цели. Дик и вправду – самый лучший будущий Книгочей. Но он слишком не подходящ для самого Книгочея, ставшего таким сентиментальным, жаждущего теперь иметь даже не ученика, а сына. Того, кто согрел бы своим теплом его сердце. Кто закрыл бы ему глаза, добровольно оставаясь рядом до последнего вздоха.
Смерть была близка и пугала, ведь бремени грехов хватает на то, чтобы тут же спустить на самые низшие круги Ада.
Понимая, что совершает ошибку, может быть – губит дело, Книжник принимает решение, что полностью сотрет Дика, как личность.
Потому что это – в его силах.
Не в его власти предсказать, кем станет его ученик после этого. Но он даст ему другое имя, другую жизнь, другие склонности придут вместе с ним, только имя меняет Книгочеев. Это он больше не может измениться. Он застрял в себе этом, в последнем себе, и теперь вынужден любить нового ученика, рыжего и такого строптивого, всегда не такого, как нужно.
Уже сорок восемь раз не такого.
Он мог подсмотреть себя в записях, но вся писанина тех лет осталась у Тысячелетнего Графа. Он мог бы спросить у Графа, но невозможно прийти с этим к нему. Ученик подсказал бы ему, но тот погиб. Почему он забыл? Он и это забыл. Он устал, он стар. Ему мало уже осталось. Слишком мало, чтобы долго терпеть рядом с собой Дика, чей холодный взгляд напоминает ему взгляды ненавидимых теперь Ноев.
– Я стану заглавной буквой... – продолжает бахвалиться тот, но Книгочей больше его не слушает.
Лишь по-старчески кивает в знак согласия.
И совсем скоро Дик станет ей – заглавной буквой, заголовком на линованной длинной странице.
Книгочей честно напишет о том, что из всех остальных кандидатов на его место, Дик, вероятно, правда был самым лучшим.ИНазвание: Изморозь
Размер: драббл, 730 слов
Пейринг/Персонажи: Сириус, Нэа/Катерина-Ева, Мана/Катерина-Ева, ОМП
Категория: гет, ust
Примечание/Предупреждения: трагедия
читать дальше
– Я должен донести до вас скорбную весть, – понуро говорит дедуля Сириус, прямо перед ужином, невзирая на то, что за общим столом они с Маной, невзирая на то, что матушка Катерина, их приемная матушка, протестующе всплескивает руками. – Ничего, Кэт, – качает головой их старик. Они уже мужчины.
Мужчинам всего по пятнадцать, конечно, они подросли. И даже до того, чтобы быть информированными обо всем в округе до того, как нерасторопный дедуля расскажет о том на семейном собрании.
– Так вот, – продолжает тот, – господин Г., наш уважаемый всеми сосед, что просил после Сочельника руки нашей Катерины, и которому я ответил согласием, погиб, замерз в полях. Мороз убил его, вышедшего на прогулку.
Мороз, как же, Нэа переглядывается с Маной, и они в этот момент солидарны в двух вещах: дедуля так смешон, вспомнив о личном счастье дочери, лишь когда подросли они. И в том, что убил незадачливого кандидата на счастье с ней не мороз, а джин.
Им-то не знать. Ведь Нэа сам лил ему в глотку, пока Мана жестко держал его, на давая закрыть рта.
Бедолага и раньше любил выпить, а теперь ему уже никогда не отмыться – все кухарки в округе судачат о том, как глупо он загубил себя, старый грешник, что предпочел спиртное красивой невесте.
Нэа убил бы его и один, кто же мог подумать, что оба они караулили дурака на тонущей в мягких сугробах тропинке? Не чувствующие уколов мороза, не оставляющие следов на снегу, две страшных тени, любовь и смерть для которых всегда были почти что одним и тем же.
И под светом яркой, полной луны их взгляды скрестились, подобно мечам. Взгляды тех, кто чувствует одинаково и хотел бы одного и того же, например, самому повести Катерину к алтарю.
Однажды, оба вполне понимали это, они скрестят за нее мечи.
За нее и за власть над миром.
Грешным миром, где обрюзгшие, дурно пахнущие спиртным и потом мужчины пытаются купить для себя красоту, как кто-то желает купить лошадь, либо платье своей содержанке.
– Ужасно, папенька, – вздыхает Катерина, и опускает глаза, но Нэа видит, что она вовсе не огорчена, и за радость, что всколыхнулась под длинными ресницами, за то, чтобы та не обратилась в грусть от вынужденного смирения с приличиями, он готов поменять местами небо и землю.
Ведь чтобы один из них – неважно, Мана, либо он, – были с ней, нужно, чтобы не стало не только соседа, но и Сириуса самого. И тех, кто способен осудить, и тех, кто пишет законы, и тех, кого Катерина, такая чуткая, потом может хоть как-то постесняться.
Почти всех людей на земле.
Искренне огорченное лицо Сириуса, как и притворное сожаление Катерины – оба жалки. Нэа переводит взгляд на Ману, его тонкое, такое нежное на вид лицо сейчас непроницаемо, чуть бледнее обычного, и всего.
Нэа вспоминает, как долго они потом стояли над телом, пока изморозь не покрыла пушистый воротник Маны, не налипла ему на ресницы. Стояли, опасаясь, что ничего у них не получилось, что человек перед ним не мертв, а просто уснул, и его дыхание не угасло – всего лишь ослабло.
Тогда вот Мана начал зябнуть, и Нэа ощутил, что ему холодно первее, чем то, что сам замерзает. И нежно стряхивал мельчайшие льдинки с лица, правда готовый в этот момент заботиться о нем, благодарный за то, что Мана в ответ поступил также – грел легкими прикосновениями его щеки.
И когда они сумели оторваться друг от друга, побледневшая к утру, почти обратившаяся в призрак луна осветила для Нэа их жертву – изморозь не таяла на сером, застывшем лице, таком же холодном уже, как зима вокруг.
Видимо, слуги думали, что он дома, и никто не искал его.
Как никто не искал и их, таких благовоспитанных, таких правильных, таких, какими их хотел видеть Сириус. Тот, кто дал им кров, и лишь поэтому имеющий до поры жить в иллюзиях, что он хоть что-то значит для своих дорогих мальчиков.
– Ничего, дедушка, – ласково говорит ему Нэа, отмахнувшись от воспоминаний, – посмотрите на это так, что старый пьяница не был лучшей партией для вашей дочери. Найдется кто-то другой, достойный!
– Нэа! – Катерина снова всплескивает руками, пытаясь осадить цинизм. С надеждой она смотрит на Ману, но тот лишь серьезно кивает.
Правда неприглядна, зато неоспорима. Правда звучит из уст Нэа совсем по-взрослому, делая его уже тем, кто наравне с Сириусом, как мужчина их дома, может распоряжаться Катериной.
Сириус же, неожиданно оживляется, совсем не недовольный подобным утешением.
– Ты прав, дорогой, – поддерживает он Нэа. – Найдется кто-то лучший. Обязательно.
Я лучше тебя, Мана, – думает Нэа, макая ложку в остывший суп. Крошечные сгустки жира уже плавают по его поверхности, неприятные, словно изморозь.
Но Нэа – вкусно.КНазвание: Кантилена
Размер: драббл, 676 слов
Пейринг/Персонажи: Граф/Нэа, Нэа/Граф, упоминаются Нои
Категория: слеш, ust
Примечание/Предупреждения: трагедия.
Кантилена (итал. cantilena «песенка» от лат. cantilena «пение») — широкая, свободно льющаяся напевная музыка как вокальная, так и инструментальная. Кроме того, термин также обозначает напевность самой музыки или манеры её исполнения, способность певческого голоса к напевному исполнению мелодии. Оба эти значения восходят к названию средневекового музыкально-поэтического жанра.
Также это понятие часто применяют мастера, производящие музыкальные инструменты. Получившийся инструмент может иметь кантилену, а может быть лишён её. Последний считается браком, так как не отвечает требованиям «певучести». Для проверки качеств инструмента используется довольно простой тест: извлекается аккорд с максимальным количеством открытых струн. Если время затухания звучания аккорда превышает 30 секунд, то кантилена есть, если это время составляет менее 30 секунд, то такой инструмент лишён кантилены и является продуктом «второго сорта».
читать дальше
Обстановка непривычна, и даже несколько тягостна тем, что Тысячелетний, не желая того никогда, теперь вынужден играть сам.
Сам стать Исполнителем!
Что из того, что когда-то давно, поделенное на двоих, пусть и с предателем бремя, было легче? Кого это волнует?
Теперь-то все хуже. Теперь он так одинок, что имея большую Семью, не может никого посадить за рояль. Еще пока так мало опробованный рояль. Стоит только представить на месте музыканта Шерила, Трайда, негодников Джасдеби, ненавидящую любые науки Роад, не имеющего даже слуха Тики, как хочется отрицательно передернуть плечами.
Граф касается темного дерева, то холодно даже через перчатки, чуждо, и не обкатанно – под этой лакированной крышкой еще не родилось звуков, под которые можно прийти к Победе.
– Нужно извлечь аккорд из большего количества струн, – советует внутренний голос, не свой, видно, так этим тягучим, проникновенным тоном говорил Четырнадцатый, Граф не сомневается.
Тот умел играть, легко бы понял – обладает ли инструмент кантиленой, либо нет. Граф же не уверен – хватает ли его познаний на эти тонкости.
– Да знаю я! – Граф раздраженно ударяет по клавишам, и их бесполезный надрыв не дает того, что нужно.
– Рояль испорчен, – бархатисто радуется кто-то внутри, и Граф готов сломать черный рояль, разбить его мечом, только к чему, ведь пусть и не с идеальным звучанием, но он вполне себе способен управлять своей музыкой новым Ковчегом. – Сколько не бейся, все в твоем мире несовершенно без меня, – смех льется в чуть менее богатые, чем хотелось бы, слегка дребезжащие звуки.
Пальцы Графа дрожат, как у пьяницы.
Почему, почему?!
Разве он не старался, разве Роад, его девочка, не вложила в новое их творение и все то, что он сам знал о жизни, о том, как должны правильно играть инструменты, о том, как должен выглядеть внутри любимый, уютный дом?
Отчего же Граф ощущает себя тут – лишним, тогда как в солнечных сводах Белого Ковчега, он всегда был, как дома.
И, хотя, он не касался этими вот руками клавиш на белом рояле, но уверенность, что тот звучал совершенно идеально, наполняет ни злобой, ни яростью – лишь печалью.
– Сойдет и так! – зло и громко парирует Граф и извлекает мелодию, громкую, полную вдохновения.
– Сойдет, как и ты сойдешь в могилу – всегда оставаясь хуже того, что было, – не унимается голос.
Граф комично и болезненно встряхивает головой, он весь вздрагивает от боли, словно ему успешно нанесли рану.
Он, всемогущий, такой искушенный во всем, чувствует себя лишь чьей-то бледной копией, а почему – не может понять, не способен вспомнить.
Четырнадцатый-то точно знал и это, а не только то, как играть лучше.
Вернись он, и стало бы лучше, ведь он бы даже признал его превосходство, только бы ощутить себя хоть ненадолго нужным тому, кто действительно превосходит хоть в чем-то.
Ведь это так иногда утомительно – быть лучше всех, кого встречал за тысячи лет, и все равно оставаться почти никем, иметь лишь половину могущества, что мог бы получить в дуэте с кем-то.
С кем-то таким жестоким, но вместе с тем – таким нужным.
Граф устало склоняется, поникает, после всплеска эмоций он хочет спать, словно дитя. Он никогда не признает, что он усталый и старый, и жаждущий помощи, и иногда даже – тепла.
Он вынужден делать, что может, как способен, не потому, что всегда сам хочет этого. А потому, что Темная Материя, его благодетель, не потерпит бездействий. Хотя стерпит любую музыку, лишь та бы служила цели.
Это он сам не терпит. Не терпит больше тоски, от которой так ослаб, что постоянно клонит в сны, где у него есть кто-то равный, пока еще не предавший, с кем можно делить свое бремя: не как с остальными Ноями, стоящими ниже, как ни крути, но чуточку ниже по опыту и умениям.
Граф прикрывает глаза, и кто-то вздыхает внутри его головы, будто бы сожалея, что Граф такой любящий и глупый, такой мелочный к себе и угнетенный.
– Был один, теперь нас – двое, пред глазами промелькнет что-то очень дорогое, образ в сердце всколыхнет, – запевает он утратившим все насмешливые интонации голосом.
Кантилена, красивая, чистая, слышна в его негромком звучании.
– У тебя было все, чтобы победить, – добавляет он, когда Граф уже спокойно и сонно дышит. – Даже я, ведь ты – поглотил часть меня. Значит в том, что когда я вернусь домой, то убью тебя, нет ни капли моей вины.
-
-
28.04.2016 в 21:00-
-
29.04.2016 в 00:12-
-
01.02.2017 в 15:01я запомню
-
-
01.02.2017 в 15:03